Индийские джунгли. Живые стены, пройти через которые нельзя, можно лишь прорубиться. Лианы опутывают руки и ноги, цепляются за горло. Где-то рядом шипят кобры и беззвучно скользят питоны, под ногами расстилается ковер из отравленных цветов. Позади зубастые хищники обнюхивают человечий след. Эх, если бы змеями, цветами да даже львами и крокодилами все ограничивалось!
Главный сюрприз джунглей был невидим и неслышим. Мириады микроорганизмов, среди которых были все прошлые кошмары Европы – чума, оспа, холера. Возможно, водились там и кошмары будущие, неизвестные еще даже ученым. Эту опасность было не побороть, даже убежать от нее было невозможно. Сотни путешественников бредили в бреду неизвестных для европейских докторов болезней.
Люди джунглей не были словоохотливыми. Они с удовольствием наблюдали, как родные джунгли поедают очередного незадачливого европейца, которого привела в этот край мирская суета, а проще говоря – жадность.
Рыча и чертыхаясь, англичане вторгались в сердцевину Индии. Из тысяч вошедших выходили – сотни, а то и десятки. На попадавшихся по дороге полуголых аборигенов они поглядывали с презрением. Никто из них не размышлял, сколько же требуется знаний и умений для того, чтобы выжить в мокрых, как губка, тропических лесах. Раз у них нет телефона, банков, электричества, значит они – дикари. По определению.
Но в начале 20 века в джунглях Индии появились другие европейцы. Ученые. Но не из тех умников, которые изучали пространство Индии, чтоб позже их клиенты могли извлечь из него наибольшую прибыль. Эти ученые не были англичанами, что очень удивляло индусов, ведь по их мнению других народов, кроме англичан, на севере быть не могло. И вели они себя странно. Вместо того, чтоб смотреть на аборигенов, как на кусты, они подолгу говорили с ними, причем – на их родных языках, которые никто из англичан просто не знал. Те не сомневались, что все «дикари» обязаны знать английский язык. Как и остальные народы мира.
Казалось, будто эти новые ученые сами хотят чему-то научиться у местных обитателей. Но чему?
А ученые тем временем делали удивительнейшие выводы. Погружение в индуизм, традицию, прежде неизвестную для европейцев, строило новую картину мира. Они узнали, что в индуизме, как и в христианстве, есть высший триединый Бог – Брахман – Вишну – Шива. И Бог-Сын Вишну тоже приходит к человечеству, но не однократно, как в христианстве, а – циклически, в каждую эпоху, являясь себя через аватар. Причем – не обязательно в человеческом облике, аватара Вритру, к примеру, был кабаном…
Они внимательно изучали символы, встречавшиеся в индийском искусстве. И постепенно к ним приходила мысль об изначальном единстве всех традиций, должно быть, порожденных Первотрадицией. Память о ней сохранилась в Индии. Она указывала и на место ее давнего обитания – далекие северные земли.
Общение с индусами научило традиционалистов серьезному отношению к сказкам и мифам, которые теперь не казались «пережитками», «сплетением старых предрассудков и заблуждений» и т.п.
Удивительно, но в далекой, окутанной горячим паром Индии, традиционалисты обнаружили ключ к пониманию духовности своих народов. Мышление индусов казалось необычным, ибо мир виделся для них сплетением символов. Оттого и рубка дерева или убийство букашки не казались для них столь безответственными делами, как для обитателей Европы. А любой труд был для индуса созданием символов, приближающих мастера к Началу Миров. Тут стоило задуматься, а не мыслили ли точно так же все люди в какие-то очень давние времена?! Потом, конечно, такое мышление было утрачено и прочно забыто.
Под тропическими ливнями, часто – в ознобе лихорадки, этой неразлучной спутницы джунглей, традиционалисты создавали новое учение. Оно отличалось от всех прежних европейских учений тем, что не собиралось навязывать всем народам мира четко обозначенное мировоззрение и систему ценностей. Традиционализм давал лишь общее направление для поисков истины – в глубину народной души, в глубину прошлого. При этом традиция каждого народа виделась входными воротами, ведущими к Первотрадиции.
Вернувшись в Европу традиционалисты принялись изучать легенды, мифы, сказания Европы, и находили все больше и больше сходств у них друг с другом и с традицией прежде непознанной Индии. Нечаянных совпадений быть не могло…
Свои знания традиционалисты предлагали различным праворадикальным политическим течениям. Некоторые из них даже достигали относительного успеха, например Герман Вирт в 3 Рейхе получил эсэсовский чин и научно-исследовательский институт в свое подчинение.
Но дальше простого признания ни в одной стране дело, увы, не пошло, и традиционализм так и не сделался идеологией ни одной страны Европы.
Прошло немного лет, и традиционалисты оказались среди руин убитой, раздавленной Европы. Развалины укрепрайонов, которые никого ни от чего не защитили, прокопченные мертвые города. Европа пала, обратилась в трофей, и больше ее мысли никого в мире не интересовали. Ее пространство расчертили заборы американских военных лагерей, из-за заборов которых доносилась очищенная от всех национальных корней стучащая музыка. Последняя европейская мысль, которой Европа признала собственные былые ошибки, осталась погребенной под ее руинами.
Победители несли учения, вышедшие из Европы, но – из Европы прошлой. Либерализм – с американской стороны, и марксизм – с советской. В отношении к традиционализму оба этих учения оказались враждебны, совместно объявив его «фашистским». Оставшись наедине друг с другом, марксизм и либерализм поделили мир.
В либеральной доктрине дальнейший путь человечества определялся стремлением людей к наживе, которое либералы считали «естественным». В марксизме он определялся «естественными» законами истории, выведенными им самим. Все прошлое, по обоюдному согласию, было награждено ярлыком «пережитков». Впрочем, в ядре либерализма, в американской цивилизации, собственного прошлого и не было, чем снимался вопрос борьбы с ним.
Культура и гуманитарные науки для либерализма могли служить лишь источниками прибыли, соответственно, культурные артефакты могли быть лишь товаром, предназначенным для рынка. Потому искусство быстро переродилось в шоу-бизнес, а его артефакты потеряли весь смысл, кроме денежных единиц, вложенных в их воспроизводство. Отсюда становится понятно то отчуждение, с которым столкнулись французские авангардисты – эмигранты, оказавшиеся в США. Их творения, которые на родине награждались эпитетами «гениальных» за морем оказались никому не нужны. Ибо содержали слишком много лишнего смысла…
Для марксизма культура виделась неким «бантиком», повязанном на громаде материальной жизни. С ним, конечно, красивее, но без него при необходимости тоже можно обойтись. Необходимость же в условиях «холодной войны» была постоянной…
В конце концов либерализм восторжествовал, а традиционализм остался известен лишь для узкого круга соответствующих специалистов, философов и культурологов. И, что удивительно, с его торжеством перестал работать и «мотор», движущий общество вперед. Научно-технический прогресс заглох. Уже возникает представление, что стремление к наживе никогда и не было его движущей силой. Что «шарик» прогресса прокатился через 20 век просто по инерции, а толчок его произошел гораздо раньше, когда еще были живы остатки символов традиционных культур.
Бурное развитие науки может происходить лишь в атмосфере множества традиционных символов, приносимых культурой, берущей свое начало из глубокого прошлого. Иными словами, национальная культура – это производное от традиции, и смысл ее в передаче ее символов.
Увы, понять вышесказанное возможно лишь сейчас, во времена потери традиционной культуры. Вот так, ее важность оказалась понятной лишь после ее исчезновения. То, что прежде воспринималось малозначимым, ныне оказалось – решающим.
Причина тому – очевидна. Ведь естественные науки, равно как и общественные, не способны самостоятельно ставить себе задачи, а, значит, и развиваться сами из себя. Задачи им ставит общество исходя из своей культуры, а культура исходит из традиции. Без нее общие возможности науки остаются нереализованными, а ученые таланты – не востребованы.
Потому настало время для возвращения к миру традиционных символов, для их воспоминания и понимания, а также – возвращения в повседневность. Наша цивилизация должна сделаться в первую очередь не технократической, а – цивилизацией Традиции. Ибо, как мы видели выше, никакая технократия все равно невозможна без Традиции.
Постижение наследия предков должно сделаться смыслом среднего, и даже высшего образования, и уже на его основе следует обучать рациональным наукам. Традиционные символы должны быть вложены и в организацию всего общества в целом, и в организацию его хозяйственной жизни, и в каждое из создаваемых изделий, которые фактически должны сделаться произведениями искусства, как в работе мастеров прошедших эпох.
Так последние слова Европы должны быть осознаны нами. Чтоб будущее принесло для нас жизнь, а не смерть, как в 20 веке случилось с самой Европой.
Андрей Емельянов-Хальген
