В эти дни в России проходит мировой чемпионат по футболу, и в связи с этим в конце июня состоялась встреча «Белой Индии» в клубе книжной сети «Буквоед», посвященной духу игры.
Даже если кто-то не смотрит футбол, не следит за игрой и местом России в турнирной таблице (что сложно, ведь если мы отключим телефон, телевизор, интернет и т.д. новости все равно попадут к нам через наших друзей), то толпы иностранных и отечественных болельщиков нельзя не заметить. Футбол врывается в жизнь каждого человека, а через него приходит неуловимый дух игры, который крушит старые порядки и всюду устанавливает новые.
Павел Зарифуллин, идеолог проекта «Белая индия», заметил, что футбольные события чем-то напоминают фестивали молодежи и студентов 1957 года, 1985 года. А за ними всегда шли социальные изменения и потрясения. За крупными футбольными событиями также всюду следовали и геополитические изменения. И в этом плане отношение к спорту как к сублимации войны нелепо: дух игры, который проявляется и в добросовестном спорте, и в хорошей крупной войне один и тот же, и ведет он к равным последствиям. Вспомнить хотя бы олимпиаду в Сараево или в Монреале, приведшую в том числе город к банкротству, непреодолённому до сих пор.
Там, где обычная логика подсказывает определенность исхода состязания, дух игры вносит свои подчас крайне странные коррективы. Например, победу Кореи над прошлым чемпионом – Германией. После такого публичного осмеяния кумиров выглядит уместным и прорыв российских футболистов, разгромивших Саудовскую Аравию, Египет, Испанию. Ему же свойственны и причудливые психологические метаморфозы. Если в промышленной логике миллионер – это узнаваемая личность, неспешный человек в дорогом костюме, то игра заставляет миллионеров бегать по полю и отказываться от личных признаков, одевая их в униформу, сводя до уровня в лучшем случае близнецов, а в худшем — городских служб.
Какова же эта логика игры?
Павел Зарифуллин попробовал определить ее через понятие суперпозиции, перенесенной из физических наук в гуманитарные. Исходным выражением послужило расхожее «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Хотя тут может быть поставлено любое другое выражение, образованное по схожей модели, каких в русском языке немало.
Казалось бы, никому нет дела до бузины в огороде, да и дядьки в Киеве тем более, несовместимое начинает совмещаться, производя эпифеномен – дополнительное выделение энергии, которое становится реактором для социальных преобразований. И не удивительно, что в угасающих и остывающих обществах эта энергия дает дополнительный шанс что-то изменить к лучшему. А может и к худшему, поскольку дух игры в этом плане весьма коварен.
Разумеется, появляются и фигуры людей, освоивших суперпозиционную логику игры. Например, Артем Дзюба, человек, который считает нынешние времена временами подлецов и лизоблюдов, и на футбольном поле бьется за вещи, далекие от денег, славы и голов – за достоинство и благородство.
С несколько иной стороны описал игру писатель Герман Садулаев.
Современное представление об игре отмечает свой юбилей. 80 лет назад Йохан Хейзенга издал культовую книгу «Человек играющий», которая определила целую антропологическую и социологическую эпоху осмысления и анализа игр. Тэглайном книги сам Хейзинга назвал бы «Игра – это поиск свободы», однако, по мнению Садулаева, он ошибался. И хотя в книге звучат правильные вопросы, ответы на них не выдерживают никакой критики.
Например, как можно считать игру формой свободы, если люди принуждаются к участию в ней? В частности, как гладиаторы выходили на поле игры будучи рабами, так и мы сегодня несвободны участвовать или не участвовать в игре под названием «выборы». Поскольку нет графы «против всех», избиратель фактически передоверяет право сделать выбор за него. Другой миф о том, что игры это сублимация войны, также несостоятелен. Спорт высоких достижений сам по себе является формой подготовки к войне, а спортсмены нередко являются и кадровыми военными. Также Олимпиады не останавливали греков от ведения войн, Гитлер провел Олимпиаду накануне своей военной экспансии, да и в наши дни Грузия устраивает геноцид в тот же день, когда в Пекине звучат фейерверки открытия Олимпийских игр.
Хейзинга, возможно, ошибается не только в том, что присовокупляет к игре свойство свободы, но и неоправданно абсолютизирует игру, включая в ее состав также и всякий ритуал.
Мы же в праве говорить о том, что ритуал и игра – близкие понятия. Возможно, даже два отражения одного и того же феномена. Но они не равны. Также как с либеральных точек зрения для Хейзинги все выглядит игрой, включая и ритуал, также с точки зрения традиционалиста все выглядит серьезным, включая и отношение к игре. Для традиционалистов ритуал может проводиться в игровой форме, но в первую очередь он именно ритуал, его функции крайне важны, и если что-то пойдет не так, никто не добавит дополнительное время в конце жизни, не назначит пенальти. Это точка зрения, связанная с серьезностью полноты присутствия человека в его жизни, а всякая игра – лишь субститут реальности, подмена, призыв вечно избегать жизни.
Важнейшей же целью игры является установление иерархии. Если мы внимательно приглядимся к тому, как возникает всякое общество, то обнаружим, что это происходит вокруг крупных игр. Война, олимпиада, выборы. То есть вокруг никого механизма, который низлагает иерархов прошлого цикла и поднимает из небытия наверх новые лица. Бывают какие-то взгляды, что одни игры лучше других: например, в «Сойке-пересмешнице» спорили что лучше — голодные игры или выборы (которые суть тоже голодные игры, мы-то знаем) — но по сути спор здесь бесплоден. Олимпиада с таким же успехом генерирует героев, как и выборы.
Стабильность общества зависит не от экономической ситуации, не от политического курса или вменяемости руководства. Она зависит от работы игрового механизма. Как только игра перестаёт производить новые лица или начинает поднимать негероев (например, когда выборы приводят на Олимп Виталия Милонова, война — Наталью Поклонскую, литературная премия — Сергея Шаргунова, а олимпиада — Алину Кабаеву), если ее результаты подкручены, игра считается испорченной, а общество начинает утрачивать структурную целостность.
В этом смысле игры большей частью для Садулаева порочны, а всякий человек должен иметь права не участвовать в играх, не попадать в информационное поле игр и уж тем более не оплачивать их из своего кармана.
Если Герман Садулаев встал на позицию трансцендентного нигилизма относительно игры, то философ Александр Секацкий попробовал встать на позицию ее трансцендентной реабилитации.
Фридрих Ницше как-то сказал, что быть зрелым — значит вернуть себе ту серьёзность, которой обладал в детстве: в игре. И в этом он намного более способный психоаналитик, чем Фрейд и все его последователи. Наилучшее воплощение взрослого — это производство социального, а социальное производится только в играх, причём играх подчас весьма трагичных.
Если вспомнить детскую игру в войнушку с ее деревянными мечами, то невольно задаешься вопросом – а не эта ли игра в войнушку является прародительницей всех прочих войн, включая и тех, благодаря которому мы отстояли свой образ жизни? А игра с картами несуществующих государств? Игровое установление в них правил, событий и драматургии не приводит ли к появлению империй и тех императоров, которых мы достойны? Разве не из потешных полков выросла империя Петра I?
Мы привыкли к рациональному отношению к жизни, но что было началом всякого рационального? Серьезность, которую мы ставим вперед, например, при зарабатывании денег, не выросла из жертвенников и великих жертв, принесенных совершенно нерационально?
Современная бизнес-культура, считающаяся в высшей степени серьезной, родилась на протестантской этике, на все той же суперпозиции, что заработанные деньги и есть критерий твоей богоизбранности. И лишь поэтому бизнес имеет смысл, а не как очередная погоня за чистоганом, которая по сути проявляется уже в форме вырождения. А раз так, то когда затухают жертвенники, не остается ли нам лишь две вещи, имеющие смысл – жертва и игра?
И с этой точки зрения еще стоит посмотреть на игру непредвзято. Хотя люди и считают игру чем-то детским, терапевтическим, гигиеническим, образовательным, рекреационным, ради неё готовы впадать в морок, ставить огромные деньги и даже жизнь чтобы иметь шанс занять то место в социальной иерархии, которого другим путём они не могут получить из своей повседневности. Даже с риском занять место похуже, чем было. Ради какой-то небольшой игры, не определяющей облик нашей цивилизации по существу, вроде идущего мундиаля, люди даже готовы простить повышение пенсионного возраста, цен на бензин и НДС. Миллионы «голосующих билетом» (пусть даже и не на стадионе, а в спорт-баре) против трёх тысяч на митингах — это цифра.
Проблема же наша в том, что футбольное событие закончится, а у нас так и нет такой игры, в которую бы мы играли как Россия и как ее граждане. Есть Сирия, есть IPO, есть азино-три-топора, но нет такой, которая бы была пригодна для цивилизационного строительства. Без такой игры Россия, очевидно, просто закончилась и, возможно, пришло время для другого порядка. Если такой и возникнет, то вырастет он из каких-то игр.
Игра – творение из ничего. Это событие, предназначенное для себя самого. И в этом ее главная ценность. Секацкий поделился своими подозрениями, что пока существуют люди, которые посветили свою жизнь решению игровых и агональных задач, с миром будет все в порядке.
Возможно, игра – это выход из исчислимости, сведению людей к типизациям и превращением их в интеллектуальный механизм. В таком смысле это даже защита человеческого в человеке. И пока возможность игры будет существовать, будет и возможность отвоевать у машин рабочее место, образ жизни, достоинство, а восстание машин, хотя бы даже и в латентной форме восстания инфраструктур против человека, будет обречено. Даже хотя бы и в потенциале, что, несомненно, уже много значит.
Виталий Трофимов-Трофимов