Знакомство с Есениным

1С моим знакомством с Есениным связан Герман Александрович Лопатин, Возможно, что произошло некоторое смещение за столько лет в моей памяти, и тот случай, о котором я хочу рассказать, не совпал с днем, когда я познакомилась с Есениным. Но мне хочется с него начать. В 1917 году в Петрограде я жила на Каменноостровском проспекте, недалеко от Карповки. В большом сером доме на Карповке жил Г.А.Лопатин. В этом же доме жила Вера Ивановна Засулич. С Германом Александровичем я была знакома, как почти со всеми народовольцами-шлиссельбуржцами, бывшими тогда в Петрограде.
Герман Александрович видел очень плохо, он начинал слепнуть. Днем еще сам мог ходить по улицам, но вечером это было для него совершенно невозможно. По утрам я иногда забегала к нему, чтобы спросить, куда за ним зайти вечером, чтобы помочь ему добраться домой. Как-то раз я купила на углу у девочки букетик ландышей и принесла их Герману Александровичу. Он взял мою руку, державшую ландыши, и сказал: «Знаете, мы отнесем сейчас эти ландыши Вере Ивановне Засулич. Да, Вере Ивановне», — произнес он каким-то торжественным шепотом, в котором было и уважение, и тепло, и ласка, и весь он стал со своей большой окладистой седой бородой каким-то торжественным.
Я Веру Ивановну никогда не видела, очень хотелось пойти. Но от торжественности Германа Александровича стало как-то боязно. Мы шли по коридору, Г.А. шел немного впереди, не отпуская мою руку с ландышами, другой рукой нащупывал стену. Шел он быстрой легкой походкой, казавшейся странной для его грузной фигуры. Я шла, стараясь себе представить Веру Ивановну, и видела ее такой, какой знала по фотографии 1878 г., в плаще с откинутым капюшоном и такой юной. Но ведь прошло почти 40 лет. Она должна быть теперь такой же, как Вера Николаевна Фигнер: стройная, прямая, с гладко причесанными седыми волосами, морщинистым лицом, но много сохранившим от молодости. Мы вошли в комнату, залитую солнцем. Я увидела в кресле глубокую дряхлую старуху, ничего не напоминало ту старую фотографию, Я была настолько потрясена ее видом, что не могла вспомнить, о чем мы говорили. Какая громадная разница была между Верой Ивановной и Верой Николаевной во всем их внешнем облике. После этого отступления вернусь к тому, что связано с Есениным.
Герман Александрович сказал мне, что будет вечером у Сакеров, и хотел дать их адрес. Но я знала их адрес. Я знала Абрама Львовича и Фаню Исааковну, они выпускали и редактировали толстый журнал «Северные Записки». Как я к ним попала первый раз — не помню. Но бывала я у них несколько раз. Милые, очаровательные люди. Всегда, уходя от них, я уносила тепло, с которым они относились ко мне. Иначе, наверное, они и не умели относиться к людям. Они меня приглашали приходить к ним, не помню, в какой день недели, когда у них собирались писатели. Мне хотелось пойти, но из-за своей застенчивости я ни разу в такой день к ним не пришла. Теперь же вечером я зашла к ним за Германом Александровичем.
Фаня Исааковна ввела меня в столовую. За длинным столом сидели Абрам Львович, Герман Александрович и какой-то юноша,. с золотистыми вьющимися волосами, в солдатской гимнастерке. «Вот и Мина, знакомьтесь», — сказала хозяйка. Знакомиться мне нужно было только с этим юношей. Он встал, назвал себя Сережа. Мы обменялись рукопожатием. Меня усадили возле него. После ужина Фаня Исааковна сказала: «А теперь, Сережа, Вы нам споете частушки. Я обещала Герману Александровичу», Она позвонила, вошла горничная в белом передничке и наколке.
— Принесите, пожалуйста, гармошку Сергея Александровича.
Этот Сережа показался мне почти одного возраста со мной; Ой совершенно не смутился, что его назвали по имени и отчеству. Если бы меня назвали, я бы, конечно, смутилась, а он нисколько. Я решала, что он большой воображала, если позволяет себя так называть. Принесли гармошку, он стал петь частушки. Герман Александрович просил некоторые повторить по несколько раз. Особенно одну, которая начиналась; «Я любил ее всею душой, а она меня половиною». Когда мы ехали трамваем домой, уже поздно, Герман Александрович все повторял; «Вы подумайте, как хорошо: «Я любил ее всею душой, а она меня половиною», — и прочел мне свое стихотворение, которое он простучал в Шлиссельбурге Вере Николаевне Фигнер. Тогда я его не знала. А потом прочла в «Запечатленном труде», где Вера Николаевна его поместила.
Еще до революции в зале Тенишевского училища на Моховой по воскресеньям устраивали музыкальные тематические утренники. Выступали два певца Мариинского театра (Александрович, тенор, и Курзнер, бас). После революции какое-то время эти утренники еще продолжались. Посещала их главным образом молодежь гимназического возраста, бывало и много детворы. Эти утренники были как бы местом встреч. Народу всегда собиралось полным-полно. У каждого было много знакомых. Рассаживались своей компанией. До начала концерта стоял невероятный шум.
После революции я не стала ходить. Но захотелось встретиться со старыми знакомыми и я пошла на концерт. Обстановка осталась все та же. Тот же шум и беготня перед началом, что и прежде. Я сидела где-то в верхнем ряду. Шум вдруг прекратился и по рядам пронеслось: «Клюев, Есенин, Клюев, Есенин». Я знала не только эти имена, но и стихи этих поэтов. В наступившей тишине все уставились на входную дверь.
В зал входили двое: впереди шел невысокого роста, нам он казался таким по сравнению со вторым, довольно плотный мужчина с рыжеватой бородкой. За ним юноша с вьющимися светлыми волосами, аккуратно расчесанными. Они были одеты в синие поддевки, красные шелковые рубахи, лакированные сапоги.
Шли они медленно и выглядели очень театрально. Я знала, что поэт Есенин моложе поэта Клюева, и легко установила, кто из них первый, а кто второй. Но своего знакомого Сережу-воображалу я не узнала.
Во время антракта я неслась по лестнице. Вдруг меня сзади кто-то схватил за руку — «Мина, мы с Вами знакомы». Рядом со мной стоял Есенин. Видя мое изумление, а может быть и растерянность, добавил: «Мы познакомились у Сакеров». Но я его уже узнала. Первое, что я сказала: «Я знаю теперь, почему Вас зовут Сергеем Александровичем». — «Но Вы меня так не называйте». Он спросил, почему я не прихожу к Сакерам, а я его позвала к нам в Общество распространения эсеровской литературы. Несколько раз он приходил в Общество один, один или два раза с Клюевым. Б то время у нас толпилось много народу. Времени, чтобы поговорить, не было. Есенин, если приходил один, брал из шкафа книгу и усаживался читать. В шкафу этом мы собирали книги для будущей библиотеки, которую надеялись когда-нибудь открыть.
Потом он исчез на какое-то время. И появился у нас в Обществе с Алексеем Ганиным. Рассказывал, что уезжал куда-то (не помню куда), что жить им негде. Они пришли на Галерную, где помещался ЦК П.С.-Р. и к тому времени — уже редакция газеты «Дело Народа». Иванов-Разумник их познакомил с Зинаидой Николаевной Райх. Она их устроила на ночь на стульях в большом зале. Мне нужно было на Галерную, и мы пошли туда втроем. Всегда, когда я приходила на Галерную, я первым делом приходила к Зине. При организации Общества распространения эсеровской литературы мы выбрали ее председательницей. Практически она мало работала в Обществе, так как целый день работала техническим секретарем «Дела Народа». Приходила в Общество только по вечерам. Выбрали же мы ее председательницей потому, что она умела вести собрания и, как мы говорили, представительствовать. Чего мы по молодости лет и по неопытности не умели. И вот, когда я приходила на Галерную, у нас всегда находилось о чем поговорить. Я ей еще раньше рассказала, как я познакомилась с Есениным. На этот раз она сказала: «Вот не знаю, куда твоего воображалу с Алешей устроить. Эти великокняжеские стулья, обитые шелком, под ними разъезжаются». Сергей с Алексеем решили мне продемонстрировать, как они разъезжаются.
Мы вернулись к Зинаиде и стали говорить о делах Общества. Какие-то представительские дела Зинаида брала на себя. И Ганин сказал: «Так Вы, оказывается, Зинаида Николаевна, нищая меценатка». Это прозвище за ней так и осталось.
В Общество распространения эсеровской литературы Есенин стал приходить почти каждый день. Он приходил всегда во второй половине дня. В легком пальтишке, в фетровой несколько помятой черной шляпе, молча протягивал нам руку, доставал из шкафа толстый том Щапова «История раскольнического движения» и усаживался читать. В нашем полуподвальном помещении всегда было холодно. Пальто он не снимал, воротник поднимал и глубже нахлобучивал шляпу. Позже приходил Ганин и тоже усаживался читать. Приходила Зинаида Николаевна. Обсудив текущие дела Общества, мы четверо отправлялись бродить по Петрограду. Получалось так, что обычно мы с Сергеем шли впереди, а Зинаида с Алексеем сзади. Есенин всегда читал стихи, и свои, и чужие. Читал свои новые стихи, которые еще не были опубликованы. Иногда раньше, чем начать читать какое-нибудь свое новое стихотворение, он шел долго молча. Бывало, Ганин нас окликал. Он называл Сергея — Сергунька. Мы останавливались. Ждали, пока они подходили к нам. Ганин прочитывал строчки своих стихотворений в разных вариантах, советуясь с Есениным. Между ними начинался спор. Зинаида часто высказывала свое мнение. Спор у них иногда затягивался, и мы уходили с Зинаидой вперед. Помню, они один раз долго спорили о выражении «небо озвездилось». В дальнейшем, когда у них спор затягивался, Зина говорила: «Опять началось «озвездилось», давай пойдем, они нас догонят», Иногда мы уходили далеко от них, и они нас не догоняли. Мы возвращались и заставали их на том же месте — Ганин опершись на палку, а Есенин глубоко засунув руки в карманы и подняв плечи. В наши прогулки мы отправлялись в любую погоду. Иногда гуляли под петроградским мелким моросящим дождем, начинали зябнуть, заходили в какую-нибудь чайную, чтобы согреться горячим чаем, который нам подавали в двух пузатых чайниках.
Летом мы поехали в Павловск на концерт. Мы опоздали. С трудом протискивались в зал, где яблоку упасть было негде. Есенин прокладывал нам в толпе дорогу, и мы в конце концов оказались у самой сцены. После выступления Каракаша и Петренко мы больше оставаться не хотели и направились к выходу. Обратный путь из зала был легче. Мы гуляли по парку. Возвращались в почти пустом вагоне. Или мы уехали до конца концерта, или много времени после концерта, Ганин читал стихи. Прочел свое стихотворение «Русалка», которое посвятил «З.Р.». Мне это стихотворение очень понравилось, я он нам читал его несколько раз. Есенин достал листок бумаги и стал быстро писать карандашом. Потом прочел написанное. Было оно посвящено «М.С.». В нем было два четверостишия. Павловский парк превратился а березовую рощу, мои коротко остриженные и всегда растрепанные волосы сравнивались с веточками берез. Тогда он мне это стихотворение не дал; положил его к себе в карман. Зинаида же сказала: «Будешь теперь причесываться». У Зинаиды Николаевны были тогда две косы, уложенные вокруг головы. В стихотворении были «русалочьи косы». Очень потертый, пожелтевший листок бумаги со стихотворением «Русалка» Зинаида показала мне много лет спустя. Стихотворение же, которое написал Есенин, он принес мне через несколько дней в Общество. В нем были отдельные слова перечеркнуты и написаны по-новому.
Летом 17-го года вбежал в Общество Есенин: «Мина, едемте с нами на Соловки. Мы с Алешей едем». Это было очень неожиданно и в обстановке, в которой я жила, похоже на шутку. В Обществе работала старая эсерка Софья Карклеазовна Макаева. Женщина резкая, но относившаяся к нам — молодежи — хорошо, любившая и подшутить над нами. И тут не упустила, чтобы не посмеяться над «фантастическими глупостями», которые во время подготовки к выборам в Учредительное Собрание могут прийти в голову только бездельникам. Как и очень часто, мне нужно было на Галерную, Есенин пошел со мной. Придя к Зинаиде, я ей тут же рассказала, что Сергей с Алешей собрались ехать на Соловки и Сергей пришел звать меня. Она вскочила, захлопала в ладоши — «Ох, как интересно! Я поеду. Сейчас пойду отпрашиваться к Сереженьке!» — так мы называли за глаза Сергея Порфирьевича Постникова, секретаря газеты «Дело Народа», непосредственного начальника Зинаиды. Она убежала, быстро вернулась очень довольная, завертелась по комнате, приговаривая: «Сереженька меня отпустил». Вдвоем они стали меня уговаривать ехать с ними. Возбуждение Зинаиды Николаевны может быть на какое-то мгновение передалось мне. Но я не могла себе представить, что имею право бросить работу в Обществе, которой в то время в связи с выборами в Учредительное Собрание было много. Сергей и Зинаида начали обсуждать подробности поездки. Помню, что Сергей с Алешей должны были выехать раньше, а Зинаида где-то к ним присоединиться. Как оказалось, ни у Сергея, ни у Алеши почти не было денег. У Зинаиды была какая-то заветная сумма, которую она предложила на поездку. Я ушла. Сергей остался на Галерной. Больше ничего об их отъезде вспомнить не могу. Некоторое время спустя в Общество пришел Гаврила Андреевич Билима-Пастернак и рассказал, что ездил в Архангельскую область по выборам в Учредительное Собрание и на пароходе в Белом море встретил их троих. Сколько времени продолжалась их .поездка, не помню. Но помню, что кто-то пришел и сказал, что был на Галерной и что Зинаида Николаевна вернулась. Я тут же пошла туда. Она писала какую-то служебную бумагу и сказала: «Сейчас допишу». Она дописала и повернула в мою сторону написанную бумагу, указывая на свою подпись: Райх-Есенина. — «Знаешь, нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал», — сказала она. Мне не было еще и семнадцати лет, сосредоточиться на этом событии я не умела и не задавала никаких вопросов. Зинаида сама стала рассказывать. Ей казалось, что если она выйдет замуж, то выйдет за Алексея. Что с Сергеем ее связывают чисто дружеские отношения. Для нее было до некоторой степени неожиданностью, когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нее не может, что они должны обвенчаться. На Соловках они набрели на часовенку, в которой шла служба, и там их обвенчали. Ни Сергей, ни Алексей мне об этом ничего не рассказывали.
Алеша стал приходить в Общество часто. Сергей реже, чем раньше. Зинаида стала приходить совсем редко. Она говорила, что собирается оставить работу в «Деле Народа» и будет издавать стихи Есенина. Поселилась она на Литейном в квартире, часть которой занимало какое-то кооперативное издательство. Там же жили друзья Зинаиды по Бендерам — брат и сестра: Савелий Павлович и Раиса Павловна. Савелий Павлович имел отношение к этому издательству. Зинаида с Сергеем заняли в этой квартире небольшую светлую комнату. Где-то в квартире устроился Ганин. Жили они коммуной. Хозяйством заправляла Зинаида.
Приходя к нам в Общество, Есенин продолжал читать Щапова. Иногда засиживался до тех пор, пока мы не закрывали помещение и расходились. Он шел меня провожать. Жила я тогда на Васильевском острове, почти на углу десятой линии. Трамваи не ходили. Расстояние от Малой Садовой до моего дома проделывали пешком. Шли по Невскому через Дворцовый мост. Есенин вспоминал что-нибудь из своего детства. Он касался этого как-то мимоходом. Это переносило его в родную природу, о которой он говорил много. Я видела отчетливо все, о чем он рассказывал. Мне казалось, что мы ходили по его родным местам, а не по Петрограду. Возвращала меня к действительности необходимость перепрыгивать через лужи. Иногда мы брались за руки и перепрыгивали вместе, иногда Сергей перепрыгивал и протягивал мне руку. Ботинки и у него и у меня были рваные, но мы уверяли друг друга, что перепрыгнули не промочив ноги. Так мы доходили до подъезда моего дома. Быстро прощались. У меня был ключ от квартиры. Но как-то, когда я открывала дверь ключом, она оказалась закрытой на цепочку. Тогда стали ползти по городу слухи о грабежах. Мои хозяева, испугавшись, закрывали дверь еще на цепочку. Будить мне никого не хотелось. Мне не удавалось пролезть сквозь узкую щель. Я сбросила пальто и пролезла. Я рассказала об этом Сергею, тогда он стал подниматься со мной и помогал мне пролезать.
Мы иногда останавливались на мосту и из бликов воды придумывали всевозможные картины, которые будто бы видели. Город ведь был не освещен, но блики на Неве отсвечивали. Зинаида, кажется, уже перестала работать в «Деле Народа». Отошла она и от дел Общества. Иногда днем, пробегая мимо, я заходила к ним. В их укладе начала чувствоваться домовитость. Приближался день рождения Сергея. Зинаида просила меня прийти. Сказала, что будет только несколько человек — закуски ведь будет очень мало. Я пришла. Электричество не горело. На столе стояла маленькая керосиновая лампа, несколько свечей. Несколько бутылок и какая-то закуска. По тем временам стол выглядел празднично. Были Раиса Павловна, Савелий Павлович, Ганин, Иванов-Разумник, Петр Орешин и еще кто-то, но не вспомню. Было очень оживленно и весело. Есенин настоял, чтобы я с ним и с Алешей выпила на брудершафт. Мы выпили. Ганин стал придумывать для меня штраф, если я буду сбиваться с «ты» на «вы». Вдруг Есенин встал, взял со стола одну свечу и потянул меня за руку; «Идем со мной, мы сейчас вернемся». Я встала и пошла за ним в их комнату, Есенин сел за стол и показал мне рукой на второй стул у стола. Я села. Он стал писать.
— Сережа, я пойду.
— Нет, нет, посиди, я сейчас, сейчас.
Дописав, он прочел мне следующее стихотворение. Хорошо помню, что в нем было пять четверостиший, но пятое вспомнить не могу.

МИНЕ

От берегов, где просинь
Душистей, чем вода,
Я двадцать третью осень
Пришел встречать сюда.
Я вижу сонмы ликов
И смех их за вином,
Но журавлиных криков
Не слышу за окном.
О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблен в мои долины
Как в детские мечты.
Но тяжелее чарку
Я подношу к губам,
Как нищий злато в сумку,
С слезою пополам.

— Сережа, почему ты написал, что влюблен так же, как я? Ведь ты меня научил любить. — Он ничего не ответил. Держа свечу в одной руке и листок со стихотворением в другой, вышел из комнаты. Я пошла за ним. Он прочел стихотворение присутствующим и отдал его мне. Оно было у меня до моего отъезда из Петрограда в Самару весной 1918 года.
Первое стихотворение я положила в томик Герцена — «Письма с того берега». Это было первое заграничное издание. Я этот томик очень берегла. В нем, кроме стихотворения Есенина, лежала фотография «бабушки» Брешко-Брешковской. Она держала развернутую газету «Земля и Воля». Я сижу у ее ног на маленькой скамеечке. На обороте «бабка» сделала надпись, назвав меня «правнучкой». Этот томик с его содержимым исчез из моего портфеля еще во время существования Общества.
В вечер дня рождения Есенина, когда мы все уже собирались уходить, Ганин сказал, что пойдет меня провожать. Он уже снял пальто с вешалки. Сергей подошел к нему, взял у него из рук пальто и быстро одел его на себя. Погода была прескверная. Моросил мелкий дождь. По мере того, как мы приближались к Неве, туман усиливался. Мы шли молча. Мне это молчание было тягостно. Хотелось его нарушить, я не знала, как это сделать. На мосту я остановилась и сказала: «Давай смотреть на воду, интересно, что мы увидим сегодня в день твоего рождения». — «Ничего не получится», — ответил он и потянул меня за руку. И молча мы дошли до моего дома. Через день или два пришел в Общество Ганин: «Если бы ты знала, как Сергуньке попало», — «Алеша, за что?» — «Нет, не за то, что он пошел тебя провожать. Зина упрекала его, что он не подарил ей ни одного стихотворения. Он слушал ее, надувшись, ничего ей не ответил, потом быстро оделся и ушел. Я думал, он у вас». — «Нет, к нам он не приходил». Уже после ухода Ганина очень мрачный пришел Есенин. Я ему сказала, что приходил Ганин, искал его. Он мне ничего не ответил, уселся читать и быстро ушел.
В книжную лавку имажинистов я наверное зашла или по дороге на Волгу, или в один из своих приездов из Самары, откуда несколько раз ездила в Москву, как связная. Есенин стоял у прилавка и продавал книги. (Народу приходило туда много. Не так купить книги, как посмотреть на Есенина.) Делал это он очень неуклюже. Лазал по полкам, чтобы достать нужную книгу. Долго не находил. Растерянно суетился. Мне стало очень больно за него. В душе я ругала Шершеневича и Мариенгофа, которые для приманки поставили его торговать. Я хотела уйти. Он просил подождать. Покупателям не было конца. Я спросила, что он знает о Зинаиде. Она была с Танечкой у своих родителей в Орле.
— Сережа, неужели так необходимо, чтобы ты стоял у прилавка?
— Да, знаешь, надо. Я обещала зайти еще раз, но знала, что не зайду. Мне было тяжело видеть его в этой роли.

Уже после моего возвращения с Дальнего Востока я с подругой пошли в 1920 году на вечер поэтов в Политехнический Музей. Народу было уже очень много, когда мы пришли. Вся лестница (зал — амфитеатром) была забита народом. Ни в одну из дверей нельзя было протолкнуться. Мы стояли, зажатые на одной из площадок, прикидывая, где попытаться попасть в зал. Вдруг кто-то стремительно меня обнял с восклицанием: «Мина!» Это был Есенин. Из зала донесся звонок. Он схватил меня за руку и потащил к боковой двери, которая вела на сцену. Вторую руку я протянула моей подруге, чтобы ее не потерять в толпе. Есенин усадил нас на сцене на какие-то столы. Не помню, кто выступал из поэтов. Есенин стоял возле меня и все расспрашивал, где я была. Когда я ему сказала, что та Владивостока вернулась в Москву через Китай, он сказал: «Какая счастливая, ты мне обязательно должна рассказать». Наступила очередь Есенина выступать. Он подошел ближе к рампе и начал читать «Сорокоуст», Когда он произнес: «И всыпают нам а толстые задницы окровавленный веник зари», — в зале поднялся невероятный шум, свист, топот, крики. Брюсов непрерывно звонил в колокольчик. Наконец, уловив момент, когда неистовство в зале стало спадать, но до тишины было еще далеко, Брюсов во всю силу своего небольшого голоска крикнул: «Доколе же мы будем бояться истинно русских слов!» Только после этого зал успокоился, и Есенин стал читать дальше. Маяковский опоздал и был встречен тоже шумом. Колокольчик Брюсова помогал мало. Маяковский своим громоподобным голосом перекричал шум, объяснил, почему он опоздал, и прочел «150 000 000». Когда вечер кончился, Есенин был окружен целой толпой, и мы ушли одни. После этого вечера я шла по Столешникову переулку. Было очень рано. Улица была почти пустынна. Мимо меня быстро прошла мужская фигура. Это был Есенин. Я его окликнула. Он остановился. — «Сережа, куда ты в такую рань?» — «Бегу в типографию держать корректуру. Опаздываю. Проводи меня». — Лицо не выспавшееся, помятое. Из-под пальто видна была сорочка без воротника. Ботинки были застегнуты только на верхнюю пуговицу. Я прошла немного с ним. Он напомнил, что я должна ему рассказать о Китае. Мне нужно было возвращаться. Мы попрощались. Когда я уже отошла, он меня позвал и крикнул: «Передай, что деньги для детей я оставил у Шершеневича. Он знал, что с Зинаидой я вижусь. Это была моя последняя встреча с Есениным, если не считать одной, которую едва ли можно назвать встречей.
Летом 1921 я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке. К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тетке из провинции. Тетка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение это было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были и Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Их привезли на Лубянку. Тетку, эту девушку и еще кого-то поместили в камере, а целую группу держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку. Я увидела Есенина. Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Сережа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно было высоко и через решетку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда еще не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск. Я рассказала об этом товарищам, И Федорович сказал, что это, видимо, тот случай, о котором начальник следственного отдела ЧК Самсонов ему сказал: «думали, открыли контрреволюционную организацию, а оказалась крупная спекуляция». Настолько крупная, что десять лет спустя отметили дату открытия этой спекуляции. Наверное, это был «Огонек», где поместили эту фотографию и фотографию Пиккенена, который этим делом занимался.
Все связанное с Есениным в тот период осталось в моей памяти, как очень светлое и чистое. В наших отношениях не было ничего развязного. В нем была какая-то робость и застенчивость. И когда уже много лет спустя Зинаида сказала Косте: «Твой отец ухаживал за Миной», — слово «ухаживал» меня задело. Ничего от этого не было в наших отношениях. Это была дружба. Много позже я задавала себе вопрос, почему Есенин подружился со мной в то время. Кругом было так много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи. Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри. Мне казалось, что, произнося их, я не смогу передать того, как я их чувствую. В своем стихотворении Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала ее участницей. Все, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в идеальное недалекое будущее. Своей непосредственной, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной, и за этим он тянулся. Время нашей дружбы было непродолжительно. Но если этот отрезок времени отнести к человеческой жизни, которая оборвалась в тридцать лет, то восемь-девять месяцев превращаются в целый период.

Мина Свирская

<1960-е>

Submit your comment

Please enter your name

Your name is required

Please enter a valid email address

An email address is required

Please enter your message

HotLog

Движение Новые Скифы © 2024 All Rights Reserved

Проект Новые Скифы

Designed by WPSHOWER

Powered by WordPress